Михаил Шейнкер
Как теперь выясняется и скоро окончательно выяснится, Лёва Рубинштейн среди множества талантливо пишущих, среди множества талантливо шутивших, среди множества талантливо смеявшихся, среди множества талантливо певших выделяется особым персональным вкладом в каждое из этих занятий или деяний. Источником и основанием всего, что он делал, было сознание полноты, многообразия и бесценности жизни. Бесценности и в буддийском понимании этого слова, и во всех других. В общем говоря, Лёва знал, в чём смысл жизни, и со свойственным ему безукоризненным вкусом и тактом с нами этим знанием ненавязчиво делился.
Мы с ним всегда сходились в том, что наше поколение самое счастливое из всех советских, потому что мы избежали больших войн, большого террора, злодейство власти было сравнительно умеренным и нам на долю выпало видеть крушение ненавистного и рождение нового. Увы, время вносит в эти рассуждения свои коррективы, но одно несомненно: мы эту жизнь прожили рядом и вместе с Рубинштейном, и он сделал её светлей, веселей и осмысленней. Этого даже его нелепая гибель не отменяет. В «Родословной», которую можно считать последней Лёвиной «картотекой», хотя это нечто совсем иное, он, как часто это и прежде делал, из отрывочных фраз, из разговора за стеной, выращивает постепенно оформляющуюся стиховую фигуру: «Вот и песни отзвучали… <…> Вот и песни отзвучали, отразившись на лице… <…> Вот и песни отзвучали, отразившись на лице — развесёлые вначале… <…> Вот и песни отзвучали, отразившись на лице — развесёлые в начале, заунывные в конце…» А потом вносит последнее изменение: «заунывные в начале, развесёлые в конце» и спрашивает: «Так лучше, правда?».
Да, Лёва, дружок, — так лучше!
Данил Файзов
«Мужчина, вы что, дрочите? — Нет, это я так быстро моюсь». Таким незамысловатым здрасьте нас приветствовал Лев Семёнович, придя на один из вечеров в «Даче на Покровке». Что в этом? Желающий найдёт скабрезность, мудрый ухмыльнётся. В том он и был, Рубинштейн, чтобы найти очень узкую щёлку между реальностью и нашим о ней представлением, чтобы увидеть, проскользнуть, оказаться в неуловимом месте свободы, понятной вроде штуки, но столь часто недоступной. Так весь последний год он находил этот зазорчик в новостных лентах, и было горько и безудержно смешно. «И попал на видео» — кто эти люди, умудряющиеся бессознательно или не приходя в сознание поставлять для Льва Семеновича столь волшебные тексты?
Было много всего. В первый раз я увидел его, когда он был приглашён на семинар Олеси Николаевой в Литинститут, аудитория
В последний раз виделись в Екатеринбурге в конце августа
А последний телефонный разговор был в декабре как раз
Тула, Новгород Великий, Псков, Киев, Новгород Нижний, Вологда — не вся география мест, где мы были вместе.
Новгород Великий. Компания чудесная — Айзенберг, Гандлевский, Звягинцев, Рубинштейн, мы с Юрой Цветковым. Выпускник МАРХИ Миша Айзенберг столь убедительно рассказывал про архитектуру, так часто говорил про северные храмы, построенные без единого гвоздя, что, проходя мимо мемориала Великой Отечественной, Лёва не выдержал, и указав на лёгкий танк
Там же, чуть позднее, читали. Литератор из местных задал вопрос: «А какой из союзов писателей вас прислал?» Внутренне мы перевели его себе примерно так: «Чьих вы, холопы будете». Но Рубинштейн, единственный из нас (кстати, вроде и правда никто из выступавших ни в каких совписах не числился) нашёлся: «Я член
В Пскове мы оставили его на время в гостинице (ему надо было написать очередную колонку, или поклеветать на Родину, как мы дружески ехидствовали, а нам — увидеть город, за чем, в
В Тулу в марте
В той же Туле в
Лев Рубинштейн был удивительным. В том смысле, что его основным художественным приёмом были даже не знаменитые карточки. А поразительная нормальность. Здравый смысл как литературный метод. Что бы он ни говорил, что бы ни писал — это всё было настолько человечно и адекватно, настолько эмоционально и естественно, что спорить с этим можно было тоже только в этих категориях, и, я в себе сил спорить не находил, или я не столь здрав, или всё оказывалось настолько верно, что и предмета спора не возникало. Хотя таксисты спорили. Он был из той породы правдорубцев, которая бесстрашно будет говорить с кем угодно. И сдвинуть его с той точки, которую он считал верной, можно было только железобетонными доводами. От водителей автотранспортных средств таких доводов не находилось. С горечью можно сказать, что до последнего времени.
Хотелось слушать, хотелось говорить, хотелось сидеть с ним за одним столом (это ведь ещё один талант, не с каждым хочется). И очень больно, что всего этого мы теперь лишены.
Вечная память, дорогой Лев Семёнович! И спасибо за то, что вы у меня были!
Ольга Седакова
Вдруг оказаться на этом свете, в этой Москве, в злополучном «нашем времени» без Льва Рубинштейна — это в самом деле невыносимо горько и странно. Каждый день и почти каждое событие проходило под аккомпанемент его постов и заметок. Чуть было не написала «под музыку» его постов. Или «при свете» его постов. Свет выключили, музыку унесли. То, что он писал на случай (случай за случаем, один другого абсурдней), нельзя назвать журналистикой, хроникой, репортажем, комментарием. Он перекладывал все эти кошмары на свою словесную музыку — таким образом, что и при этом можно было жить дальше и даже: нужно было жить дальше. Абсолютно избегая любого императива, Лёва тем не менее — самим тоном, самим построением своих заметок — внушал читателю некоторую инструкцию: следует жить и среди того, что с жизнью несовместимо. Не теряя здравого смысла и добродушия, не ожесточаясь и не зубоскаля. Смотрите: это возможно! Видите, как я об этом пишу? Получается же. Не возьмусь анализировать, как это у него получалось, как сделана эта «Шинель». Но я не случайно вспомнила Эйхенбаума: формалисты, я думаю, часто помогали Лёве в его оптимистической деконструкции. Иногда она осуществлялась простым образом: составлением списка, реестра, каталога. Мысль, образ, факт, изречение — помещённые в список сотни других мыслей, фактов
Все, кто в эти дни пишут о Рубинштейне, в
Я пишу все эти глаголы в прошедшем времени — и не хочу этого!
Лёва нашёл — или для него нашли на небесах — удивительный способ быть дорогим и родным для всех, кто его встретил. Зная его лет сорок, я могу свидетельствовать, что он таким становился. В молодом Рубинштейне ещё совсем не было ни этого всеобщего дружелюбия, ни этой лёгкости и скромной мудрости. Он вырастал в свой человеческий рост. В русском климате, как заметил Пушкин, этого почти не случается: человек сохнет или вянет. Вступает в возраст дожития. Лёва с годами становился всё дальше от возраста дожития. Поздравляя меня
И я ещё ничего не сказала о главном: о его поэзии. И эпохи карточек, уже вошедших в историю мировой литературы, и совсем других стихов последних лет. Среди них есть очень сильные.
Но это разговор на потом.
На сейчас — только благодарность Лёве и стоящая перед глазами его ошеломляющая кончина. Невозможно.
04.02.2024, 1975 просмотров.
