Геннадий Калашников
С Вадимом Жуком меня познакомил Игорь Иртеньев. Было это в дни пушкинского юбилея в 1999 году на Невском проспекте. Худощавый, щегольски одетый, Вадим запомнился мне внимательным, ироничным взглядом своих чуть выпуклых, мудрых
Это был лёгкий, остроумный, обаятельный человек.
Настоящий — другой — Вадим Жук открылся мне и, думаю, что не только мне, гораздо позже, когда я стал читать его стихи. Человек совсем не богатырского сложения, он обладал неиссякаемой творческой силой. Писал практически каждый день, писал, как дышал — свободно и естественно. И при этом всегда держал планку на высочайшем поэтическом уровне. Казалось, что его стихи до поры до времени копились перед
Мы редко встречались с ним, но при встречах всегда дружески разговаривали. Надеюсь, что со взаимным интересом. Изредка переписывались. При всей своей общительности внутренне, как мне казалось, он был одиноким человеком. Позволю себе процитировать отрывок из одного его послания мне: «… несмотря на двадцатилетнее житьё в Москве я так и не нашёл поэтической дружбы…».
Собирались встретиться, пройтись, посидеть, поговорить… Но то он уезжал
Последний обмен письмами произошёл буквально за несколько дней до его кончины. «Лежу тихо в больнице, обследуюсь. На днях выпустят. Рад приветствовать тебя…».
Он был очень удручён выпадами недругов, призывавших «прижучить этого Жука». На мои призывы не обращать на это внимания он грустно и лаконично писал: «…обращаю…».
И это тоже стало причиной его безвременной смерти.
Дана Курская
Не знаю, имею ли право на некролог. Я ведь была всего лишь его издателем.
Пытаюсь придать своему письму
…Книга Вадима Жука, вышедшая в «Стеклографе», называлась «Высвобождаясь из объятий». На обложке её одиноко маячила мужская неприкаянная,
Сейчас
Когда он звонил, писал, поддерживал, выступал на моих майфестах, я, может быть, не до конца понимала громадность этого поэта. Слишком простым он был — своим, родным. Только в последние пару тяжёлых лет стал очевиден небесный масштаб того, кто так раз в месяц находил хотя бы минутку, чтобы позвонить мне — просто своему издателю. «Привет от Таньки! А я тут усы кручу! Не унывай, бриллиантик! Угадай, кто!»
Только теперь смогла угадать.
Данил Файзов
* * *
Памяти Вадима Жука
а строчка лёгкая летит
над ней ещё никто не бесится
ты майский жук кариатид
готовых на балкон повеситься
ты так давал в порыв анапеста
что выдыхал в него всю душу
и мокрый юмор лез нахраписто
однако ритма не нарушил
а строчка тяжкая гудит
напоминает о комариках
да
вышло так что ты
вадим
не майский
а
Татьяна Щербина
Самым прекрасным поэтом последних трёх лет был для меня Вадим Жук.
Острослов, сатирик, пришедший на смену Аркадию Райкину, только тексты, в отличие от него, писал сам, создал свой театр капустника, его звали вести вечера и фестивали, он радовал, воодушевлял, смешил, и в этом качестве прожил до пожилого возраста, который, впрочем, и не чувствовался, Вадик — всегда молодой, всегда в форме.
Стихи писал тоже капустниковые, помню, в одной миниатюре переиначил песню Пугачёвой про паромщика, вместо переправы: «он прав, а мы неправы» (он — это бесконечно множащийся чекист Николай Иваныч). А потом, после семидесяти, Жук вдруг становится серьёзным поэтом, пишет много, как начинающий, фонтанирует стихами. Кредо, пожалуй, в этом стихотворении 2018 года:
* * *
Мне бы домик подле храма
У столетья на краю,
Мне бы томик Мандельштама
Да садовую скамью.
Мне бы лёгкого соседа —
Муравья и воробья,
Полупьяную беседу
О повадках бытия.
За окном глядятся в воду
Облака и фонари.
Мне бы тихую свободу
Не снаружи, так внутри.
Говорил: «сам не знаю, лезут из меня стихи, всё время». Их публикуют, но пока что это просто фонтан, внезапный родник шампанского, и вдруг — огненный вихрь, салют, и в смысле salut как спасение. Аудитория его стихов гигантски расширяется, многие чувствуют, что говорит он и за них тоже, обо всём, что вроде и не скажешь ни проще, ни изощрённее. Пишет, как дышит, без оглядки на то, о чём говорить принято или не принято: «Я не в строю. Жалка компания моя. / Айпад с Гомером. Зеркало. И я». Пишет дневник стихами. Обо всём, что мы тут проживаем. В январе
В двадцатых время вспять галопом скачет,
Достигнувши предела беспредела.
Тридцатые невдалеке маячат.
Я думаю, мне нечего там делать.
( «Почти сто лет»)
Но я заметила раньше, в сентябре
* * *
А чего там. Быть может, тебя не убьют.
Не сломают. Из дома не выбросят.
Будет сыр и батон. Будет чайный уют.
И цветок в подоконнике вырастет.
Будешь
Cлушать старый приёмник с помехами.
И по спинкам на полке привычной твоей
Будешь гладить зелёного Чехова.
Но придёт эта ночь. Хлопнет дверью балкон.
Наследят, напугают растения.
Ты со сна извинишься, что пол не метён.
И предложишь им чаю с печениями.
* * *
Память цепкая, как полоска скотча,
Возвращает к городу родному.
Слушаю «Седьмую симфонию» Шостаковича,
Раскручивается кинолента,
Рушатся дома, взрываются мосты.
Каждая нота каждого инструмента
Кричит: «Ты виноват! Ты!»
Как написал один из его комментаторов: «Какой поэт, какие стихи, лёгкие, глубокие, ажурные, и бытовые и живые…». За это и ценили.
* * *
Мы были честными и умными,
Мы были умными и нервными.
Однажды в феврале мы умерли
И умираем ежедневно.
Смерть, не спросивши разрешения,
Нас догнала и огорошила.
Она в ближайшем окружении
Из настоящего и прошлого.
Живые с виду и подвижные
Мы умираем понемногу.
Отъезды дальние и ближние
От смерти нас спасти не могут.
Она умела и настойчива,
Она переоделась маем.
А мы, как будто обесточены.
И умираем, умираем.
И это — не личное, а общее: обесточенность. Ток идёт, когда есть куда, когда
Дневник Вадим дописал до конца, последнее стихотворение написано в день смерти.
* * *
На узком мостике, за шаткие перила
Держась, кричишь, и ничего в ответ,
Была, была и вот отговорила.
И даже эха нет.
Голодная до синевы волна.
Плывёт, плывёт по речке малый плотик
О два бревна.
Два мальчика плывут белоголовых
Вдоль зябких молчаливых берегов.
Молчат под ивами большие рыболовы.
Не слышно слов.
Не слышно мне ни тишины, ни плеска,
Невидим голос твой, невидим звук.
И солнца дышит неподвижный круг
За облачной неплотной занавеской.
20 марта 2025
26.04.2025, 445 просмотров.
